«Забавник в родных местах»

Человека, который стал предметом шушуканья этого маленького городка, звали Арман Чабанян. Первым об этом узнал почтальон, когда передавал приезжему письма из Москвы. Почтальон это состоял числе местных осведомителей, иными словами, был душою этого городка, его живительной силой.

Вспомнили его давнее житье-бытье здесь и его прежние одноклассники. Но они не возобновили знакомство, потому что Арман производил впечатление человека черствого и сдержанного. Да и пиджаки носил какие-то мудреные, то в клетку, то в полоску, а на боку у него вечно болтается фотоаппарат, а, может, и что-то другое, кто знает. Словом, чужой он им, с таким чувствуешь себя неуютно. Впрочем, таким непонятным он был всегда. Когда бывшие одноклассники основательно напрягли зыбкую память — ведь прошло чуть меньше тридцати лет, — то смогли выложить любопытствующим некоторые его биографические обстоятельства, шепнули кое-что о темной бездне его происхождения.

— Странным он был всегда, очень странным, — добавляли к имеющимся сведениям его сверстники и замолкали, силясь опять что-то вспомнить.

В их рассказах были кое-какие пробелы и противоречия, но ведь память — вещь капризная и не всегда выдает то, что хочется.

Хозяйке, у которой он снимал комнату сроком на месяц, было известно только то, что у него два сына, один из сыновей — физик, женат, другой — врач. Вечерами квартирант запирался у себя в комнате и то читал, делая пометки, то играл на пианино, то писал, иногда вполголоса что-то напевая. Местных остряков забавляла его фамилия. Ведь чабан -это человек, стерегущий овец, только армянское окончание фамилию. Пылкое воображение рисовало веселую сценку: он, рассеянный, интеллигентный человек в обществе блеющих овец, напевает им песни и жестикулирует. Один одноклассник вдруг вспомнил, как Арман свирепел, когда в классе его дразнили чабаном. Он бросался на обидчиков с кулаками, неистово дрался и царапался. Интересно, поумнел он с тех пор или нервы еще пошаливают?

По утрам Чабанян вставал раньше всех и совершал одинокие пешие прогулки по городу, его шаги пробуждали ото сна узенькие неровные тротуары городка. На душе у него в такие минуты было светло и чисто, нарастала радость. Он с наслаждением окунулся в жизнь этого когда-то родного городка. Здесь, за углом, находилась школа, — а тут библиотека, где он, озябший, полуголодный, искал приюта и с наслаждением принюхивался к запаху книг.

Здесь начиналось чудесное общение с писателями. Писателей он считал своими лучшими наставниками и учителями. Они дороги были ему еще и тем, что почти все были людьми трудной судьбы и вселяли своим примером надежду на то, что и он, Арман, когда-нибудь добьется в жизни успеха и удачи.

Книги учили его чуткости и наблюдательности. Он стал замечать то, на что прежде не обратил бы внимания: к примеру, морщинистый лоб кипяченого молока, или хороводную пляску чаинок в стакане, внезапно потревоженных ложкой. Он записывал все свои наблюдения в заветный дневник. А вот в этом кирпичном двухэтажном доме жил друг Армана, с которым он по воскресеньям любил ходить на рыбалку. Потом друг с семьей переехал в Анапу, и Арману горько было расставаться с ним. Арман думал, что места детства наполнят его радостью, но воспоминания были безотрадными, ощущалась только боль. Впрочем, все это он, возможно, и предвидел, когда написал однажды стихотворение, где были строчки:

Ходить местами прошлого не надо:
Все всколыхнет, все выплеснет душа…

Стихотворение было напечатано в журнале, но редактор вычеркнул строку: Пощечиной горят умершие слова. Редактор не мог взять в толк, как это могут «умершие слова» вызвать горькие чувства, но ведь все было именно так.

А сейчас Арман шел по улицам, вспоминая все то, что хотел забыть в других городах, в новой жизни. Ведь в этом самом доме, перед которым он только что встал, не зная, как унять внезапное тревожное сердцебиение, он жил с тетей, когда его мать, хористка местного ансамбля песни и танца, уезжала на гастроли. Мама казалась ему красивой, ослепительно красивой, он очень любил, когда она возвращалась с гастролей, радостная, посвежевшая, вместе с ней как бы вселялся в дом запах чужих городов, других народов. Мама всегда привозила ему кучу всяких конфет и печенья, до которых он был охоч. Армана в детстве всегда удивляло, что папа приходит к ним, в их тесную комнату, как гость, рассказывает все больше о себе, интересные случаи, связанные с ним, очень напоминающие анекдоты. Это веселило всех. Он уходил, очень довольный успехом у маленькой компании.

Папа был руководителем того ансамбля, где пела мать Армана. Потом Арман узнал , что у отца есть и другая семья, где растет другой его сын, сводный брат Армана, ненамного младше его. И ему, Арману, заказан путь в их большой, красивый дом с уютным двориком, всякой живностью и чудесными кустами роз. В этом доме, помимо семьи отца, царила его бабушка, грозная, грузная женщина, презирающая внука, родившегося в грехе. Она не могла позволить сыну жениться на девушке из бедной семьи, сироте без хорошего образования, единственным достоинством которой было миловидное лицо. Узнав о том, что эта бедная девушка ждет от ее любимого сына ребенка, мать поспешно женила его на другой девушке из более обеспеченной семьи. Арман узнавал обо всем этом по мере своего взросления, каждое такое открытие причиняло ему такую боль, что он долго, бесцельно бродил по улицам и возвращаться домой не спешил. Тогда-то он и научился искать утешения не у людей, а у природы. Природа была его целителем. Арман учился в одной школе со своим сводным братом. Брат иногда кивал ему, а иногда делал вид, что не знает его вовсе. К тому же у них были разные фамилии. Арман носил фамилию матери. Как часто Арман грустил, что не имеет права жить так же беспечно, как другие его сверстники: он должен исправить сам многое в своей судьбе, вести себя лучше, достойнее. Тогда наверняка смолкнут всякие сплетни и перешептывания об их семье, о нем заговорят с уважением, он обязательно обучится языкам, искусству, будет учиться в большом столичном городе.

Вот сейчас, думал тогда Арман, окончатся занятия в школе, брат уйдет в свой уютный красивый дом с двориком, благоухающем от роз, где его ждут с расспросами о делах в школе и вкусным обедом его бабушка и мама, а, может быть, и их общий папа. А у него нет всего этого, нет…

Вечерами в их тесной комнате вечно толпились люди, которым попросту некуда было себя деть, оглашали комнату всякой чепухой, никто не интересовался ни им, ни тем, как прошел у него день, и Арман забирался на подоконник, его единственный уголок , с книгой и, прислушиваясь временами к голосам взрослых, который раз про себя отмечал, что они, пожалуй, могли быть и поумнее. Арман мечтал о том, что у него с мамой обязательно будет своя отдельная квартира с книжным шкафом, полным интересных книг, круглым столом, сервантом, красивой люстрой. Виделось даже окно с кружевными занавесями, он представлял себе, как они будут плавно приподниматься от легкого ветра. На диване будет сидеть его мать с каким-нибудь шитьем, слушать его и говорить ему ласковые слова или напевать песню.

Арман был ошеломлен, когда мама как-то, крася губы перед настольным зеркалом, обернулась к нему и рассказала в порыве откровенности, как она была убита горем, когда узнала, что ждет ребенка, каких только лекарств не перепробовала, чтобы уничтожить его, носила тесные корсеты, но ничего не вышло с ее затеями.

— Видно, Бог хотел твоего рождения, — заключила мама, смеясь. — Это было на гастролях. Самое интересное, что роды принимала доярка, но все прошло нормально. Была такая мысль — отдать тебя одной бездетной семье, потом мы с твоим отцом передумали, полюбили тебя. Целых два года я не приезжала в Кировабад, спасалась от злых сплетен в чужих городах. Потом, наконец, приехала в свой родной город… Что только не услышала в свой адрес из-за твоего рождения…
— Выходит, я тебе был не нужен! — возмутился тогда Арман.
— Я была такой беззащитной, молодой, многого не понимала, — пыталась робко оправдаться мама.

Но Арман долго не мог сердиться на маму, зная, что она добрый, но очень наивный человек и многие прегрешения совершаются ею только от неразумения, недалекости. Чего стоит хотя бы тот случай, когда она опрыскала его, спящего на кровати, дихлофосом, чтобы отогнать надоедливых мух. А сколько тому подобных мелочей, всего не припомнишь, да и не надо. Он ведь сильно любил мать, любил и отца, считая, что дети должны почитать родителей, невзирая на их ошибки и заблуждения. Арман не помнил, чтобы они, как в других семьях, сидели за обеденным столом, где дымится вкусный обед, разложены овощи. Обычно в шкафчике с едой он находил что-то съестное, торопливо глотал, брал с собой хлеб во двор и играл с дворовыми ребятами. Его унижало и очень огорчало, что никогда не отмечались дни его рождения. Временами, когда мама уезжала на гастроли, за ним присматривала их родственница, разумеется, за денежное вознаграждение.

Но, бывало, он оставался с тетей, старшей сестрой его матери, вдовой с сыном. Сын ее был непутевым, гульливым парнем. Бросил школу, связался с дурной компанией, потом за что-то был осужден, Арман даже не помнил за что, потому что все это время жил, как в дурном сне, так ужасал его грязный преступный мир. С удивлением он смотрел на злорадство людей, смакующих не без удовольствия неприятные для него разговоры о его родственниках, многие старались уязвить его неприятными намеками. После ареста сына тетя страдала безмерно, потом стала вести с ним разговоры в воспитательных целях, чтобы уберечь хотя бы его, Армана, от тлетворного влияния улицы.

Однажды тетя вернулась с улицы домой очень радостная и сообщила, что заметила на автобусной остановке людей с серебряными рожками. Они, хитрые, ведут себя как ни в чем не бывало, прикидываются обычными людьми, но она-то видела, как покачиваются на ветру их тонкие серебряные рожки.

В тот же день она уселась у радиоприемника с карандашом и тетрадкой в линейку, сказала, что ждет важных новостей. Слушая сводку новостей, она роняла: «Я так и предполагала… Этого следовало ожидать…Да, да, я все пометила». И тут же начинала строчить в разлинованной ученической тетрадке. Арман сознавал, хоть и страшась этого, что тетя повредилась в уме. Он не хотел верить в это новое несчастье, надеялся, что разум вернется.

Вначале тетя что-то долго шептала в углу комнаты и тихонько посмеивалась, потом стала говорить все откровеннее и громче, насыщая отрывистую речь грубой бранью. Потом пошли долгие разоблачительные монологи, в которых подвергались резкой и беспощадной критике все их знакомые.

Стоило Арману ненадолго отлучиться, как тетя приступала к обыску: выворачивала карманы его спортивных брюк, пальто, плаща. Не оставляла без внимания и ботинки, спортивные туфли — ведь там вполне могли уместиться записки, которые получал Арман от ее «врагов», ибо уже месяц как он состоит с ними в переписке. Вчера ночью ей об этом по радио из Москвы ей сообщил сам Левитан. Буханку хлеба тетя расковыривала ножом, явно ища что-то, потом нюхала хлеб и только после этого ела.

Арману все страшнее было оставаться с ней наедине, жутко становилось спать с тетей в одной комнате, с бьющимся от страха сердцем слышать, как она беснуется всю ночь и звякает без конца посудой и ножами. По ночам она любила рыться в его учебниках, выдирала подозрительные страницы, а на остальных писала: «худо-мудо» или «мудо-худо». Иной раз подчеркивала чем-то заинтересовавшие ее строчки и писала, что все это дрянь.

Кое-какие страницы книг она перечеркивала крест-накрест и помечала внизу, что писатели — дураки. Больше всех ее почему-то возмущал Куприн. На всех страницах его произведений она делала ему строгие замечания и внушения, а в конце, подведя итоговую черту, вынесла решение, что писатель он ерундовый.

Плохая погода всегда вызывала у тети подозрения, она говорила, что сейчас, по закону, намечалась совсем другая, она знает, кто своими задницами закрыл солнце и обязательно накажет их.

А когда Арман отправлялся с товарищами на прогулку, она в рваном платье, со страшными космами сероватых волос выбегала за ним и пронзительно кричала: «Вернись, Арман, не верь никому, все негодяи и подонки». Вспоминалась часто Арману одна особенно кошмарная ночь, когда он сквозь сон слышал долгое бренчанье ключей, а открыв глаза, увидел склоненную над ним странную фигуру, закутанную в полотенце, почему-то в красном берете. Холодная рука щупала ему лоб. Он вскрикнул от ужаса. А тетя ему спокойно сказала, что решила проверить, есть ли у него жар.

Однажды под утро Арман проснулся от страшного шума, переполоха. Оказалось, что это тетя его, прихватив ванну для стирки, стала стучать палкой по соседскому окну, хрипло крича, чтобы они вернули ей изрубленное тело сына. Арману тогда было пятнадцать лет, он был уничтожен свалившимися на него бедами. К счастью, дальняя родственница сжалилась над ним и помогла уложить тетю в больницу. Там она и умерла. Арман готовил себе сам, получалось очень неплохо. Родители присылали ему деньги исправно, хватало не только на книги, но и на приобретение кое-какой мебели. Вскоре комната преобразилась, приобрела уютный вид. Арман стал находить радость в своем уединении, много читал, а потом и сам стал складывать свои мысли в стихи.

Невозможно забыть, как однажды он был захвачен картиной метаний сада под хлестким ливнем и ветром; жалобно роптали ветки, роняя яркую листву. Все это он описал в стихотворении. Писал он стихи-мечты, стихи-надежды… Мечты его стали обретать реальные очертания: он видел себя взрослым, красивым, хорошо одетым. С ним женщина, полная тайн и загадок. Ей суждено стать ему лучшей подругой, женой. Рядом с ним — дети, для которых он будет внимательным, хорошим отцом и другом.

Когда приехала мама, она поохала, повздыхала, узнав, что сын пережил такие потрясения. Потом, после долгой паузы сказала, что не надо от жизни ждать только хорошее, выпадают многим на долю и такие испытания. Потрепав его по волосам, стала раскладывать перед ним подарки, хвастая, сколько истратила на него денег. И еще мама из той поездки привезла много красивой посуды, цветочных и фруктовых ваз из хрусталя. Мама привила ему любовь к хорошей одежде, опрятности, говорила, что человек должен всегда выглядеть красиво, как на сцене, ведь столько людей его разглядывает за день.

«Наивно полагать, — развивала свою мысль мама дальше, — что окружающие тебя люди не заметят твоей грязной обуви, несвежей одежды, неухоженных рук или нечищеных зубов». И тут, намекая на его страсть к книгам и честолюбивые мечты, заметила: «Быть ученым — это вовсе не значит, что можно себе позволить ходить неряхой».

Эти уроки Арман усвоил хорошо и стал замечать, как теплеют глаза людей, когда они смотрят на него. Вскоре жизнь Армана круто изменилась. Соседи, что жили рядом, получили квартиру в новом районе. Освобожденная комната стала при надлежать Арману. К Арману стали часто заходить одноклассники, любовались его уютной комнатой, красивым роялем. Мама млела от радости, слыша похвалы. В последнее время мама защеголяла в новых атласных халатах с красивыми вышивками и таких же тапочках. Стала считать себя светской дамой и говорила болезненным голосом, полагая это признаком утонченности. Стоило Арману с друзьями уединиться у себя, как открывалась дверь, на пороге появлялась мама, благоухающая, в сверкающем атласе и тянула слабым голосом:
— Вы дома поели или нет? Ах, поели… Тогда будете чай пить или кофе? Могу предложить и то и другое. Ах, чай… Хорошо. Но из чего будете пить, из чашек или из хрустальных стаканов?
Арман начинал ерзать, нервничать и говорил, что сейчас модно пить из чашек. Маму устраивал такой ответ, и она приносила вкусный чай с конфетами и сладостями. В их городе такое лакомство не водилось, мама все привозила из своих поездок. А если к Арману наведывались одноклассницы, мама окидывала их многозначительным взглядом, а потом говорила:
— Арман, не стесняйся, ты сегодня сам не свой. Будь смелей, сыграй что-нибудь на рояле. Потом щелкала выключателем, все выясняла, какое освещение предпочтительнее. В конце концов выключала люстру и включала бра. Так, чисто по-детски радовалась мама наступившему достатку в их доме.

Гостям также предлагалось оценить все костюмы и рубашки, которые она привезла с гастролей. Теперь ансамбль стали все чаще приглашать в Среднюю Азию и поездки эти хорошо оплачивались, да и в магазинах кишлаков можно было приобрести такое, чего нельзя было купить и в столице. Но часто после ухода гостей она долго вздыхала и говорила протяжно
— Очень ты простой характером, даже слишком. Ни в меня, ни в отца. Все нянчишься со всеми, считаешься с чужими настроениями и чувствами. Правильно говорят русские: «Простота — хуже воровства». Ты ко всем с добром, а люди доброго считают слабым, стараются унизить. Тебя еще вывалят в грязи за твой простой нрав. Я знаю, ты считаешь меня глупой, но люди очень редко за добро платят добром. Думаешь, твои друзья в душе не потешаются над тобой, над тем, что ты, даже не задумываясь, даешь им поносить свои костюмы и пиджаки? Они или возвращают твое добро изрядно потрепанным ( всей семьей носят, что ли?) или забывают возвращать; дело, конечно, твое, не думай, что я говорю это из скупости или хочу испортить твои отношения с друзьями, но даже добрым надо быть в меру.

В тот вечер папа пришел к ним очень расстроенным: здоровье его матери сильно пошатнулось, и не было надежды на ее выздоровление. Папа рыдал, как маленький, боялся ее потерять. И когда это произошло, Арману стало жаль отца, таким он ходил притихшим и потерянным. По тогдашнему обычаю он носил сорок дней карточку матери, пришитую к его пиджаку. И стоило ему глянуть на нее, как он принимался безутешно рыдать и целовать карточку.

Жена же отца вздохнула свободно, избавившись от ежечасного надзора свекрови, увлеклась другим человеком, потом разошлась с отцом, вышла замуж за своего нового возлюбленного и уехала в чужие края, прихватив с собой и сына. Отец стал жить с Арманом и его матерью, но семейное счастье для Армана, пожалуй, запоздало. Он уехал на учебу в Москву, стал студентом университета. Это был тот самый мир, который он рисовал себе перед сном: занятия в больших и светлых аудиториях, прогулки по городу с друзьями, после чего следовали беседы за чашкой кофе и булочкой в недорогих кафе.

Жил он в ту пору весело и безбедно: родители часто присылали ему деньги и посылки. Арман стал еще тщательнее следить за своей внешностью, пользовался дорогими лосьонами и кремами для бритья. Перед уходом на лекцию придирчиво осматривал ногти, подпиливал их и смазывал руки кремом. Стало ежевечерним ритуалом принятие душа, расчесывание волос перед сном. Пахло от него всегда хорошим дезодорантом и одеколоном. Это его отличало от многих однокурсников, живущих в общежитии. Они подтрунивали над его излишней заботой о себе. Им было невдомек, что это для него было одним из условий становления своего нового «я», клятвой победить во всем. Раз, когда Арман рассматривал себя в большом зеркале университетского вестибюля, он заметил, как многозначительно посмотрели на него два сокурсника, которые остановились неподалеку от него. Он поднял голову — они подмигнули ему. Вечером, когда Арман остался один в комнате общежития, раздался осторожный стук. Арман открыл дверь и в полутьме коридора увидел все тех же сокурсников. Одного из них он с трудом узнал: так тот был накрашен, высоко взметнулись прочерченные карандашом брови. Арман расхохотался: что за скоморошество? Но они были серьезны. После беглого приветствия, тот, бесстыдно накрашенный, жеманно щурясь, сказал Арману, что плохо «своих» не признавать. Затем, интимно понизив голос, сказал, что пришли они по поручению Виктора, который в него влюбился. Сам он не решается об этом сказать, попросил их. Они замечательно заживут вчетвером в одной комнате, вот только надо попросить коменданта поселить их вместе… Арман сначала засмеялся, потом рассердился, широко открыл двери и молча их выпроводил.

Однажды перед зачетом по английскому языку Арман сидел в читальном зале и терпеливо переводил текст, заглядывая в словарь. Тут открылась дверь и вошла, ни на кого не глядя, высокая худощавая женщина в сером костюме, перекинув за плечо сумку. Ей было около тридцати лет. Она села за последний стол, включила настольную лампу и погрузилась в чтение Арман и сам толком не мог понять, чем его привлекла тогда эта женщина. Может, решительным видом, энергией, сосредоточенностью, кто знает? Нравились ему и ее жесты, привычка как-то по- особенному держать в руке карандаш. Потом женщина резко встала, шумно поискала что-то в сумке, щелкнула зажигалкой и вышла. Опустевшее место притягивало взгляд Армана. Здесь только что сидела женщина, которая ему очень нравилась. «Но ведь она старше меня», — подумал Арман и тут же отогнал эту мысль, как недостойную. Молодость невзыскательна и не принимает в расчет такую мелочь, как разница в годах. Арман уходил из читального зала задумчивым: перед ним снова и снова вставал образ увиденной им женщины. Порасспросив студентов, он узнал, что она преподает зарубежную литературу, не замужем. Арман выучил наизусть расписание ее занятий, но все равно подходил к доске с расписанием, чтобы снова и снова читать: Костровицкая. «Зовут ее Анна, — добавлял он про себя шепотом. — Она Анна… Она Анна». Арман тогда учился на последнем курсе, зарубежная литература ему читалась другим преподавателем, так что ему не удалось быть в числе ее студентов. В звучании ее имени Арман находил магическую прелесть, гордое величие. Радовало даже то, что она полька. Арман стал все чаще в кругу друзей говорить о пользе смешанного брака, о том, что эти браки чаще всего освящены детьми, без которых для него брак был бы неполным. И ко всему еще дети рождаются здоровыми и умными. А так что же получается? Нация хиреет, не разбавив свою кровь инородной, дети рождаются слабаками. Да, брак между людьми своей нации — стагнация. В каждой нации есть свои недостатки и достоинства, так недостатки нации передаются из поколения в поколение… Конечно же, теории Армана были основаны на его чувстве к Анне, но он свято верил в свою правдивость. Как часто чувства бывают разгорячены всякого рода фантазиями! Умение трезво мыслить в такой ситуации приходит куда позже. Арман стал все чаще простаивать у двери аудитории, где проходили занятия Анны, разглядывал ее в отражении оконного стекла. Потом стал с ней здороваться. Она отвечала ему кивком и сдержанной улыбкой, потом стала смотреть на него обстоятельнее, выжидающе. Как-то в буфете она сидела за столиком одна и ела бутерброды. Арман поздоровался с ней, подсел угостил ее соком и мороженым. Они разговорились. В тот же день Арман проводил ее домой. А потом пришли бессонные ночи, слезы без причин, просто от избытка чувств, затем осторожное шелестенье листками бумаги, где, стараясь не шуметь (не дай Бог проснется товарищ, что спит на соседней койке, начнет потешаться) писал он стихи, рожденные тревогой, смятеньем перед этой неожиданной страстью. Арман в одну из встреч сказал Анне, что пишет стихи. Она заинтересовалась, оживилась, попросила дать их почитать. «Только не это», — со страхом подумал Арман. Ведь в поэзии чувства обнажены и в героине его грез она без труда узнает себя. Но вслух он только спросил:
— А вы сами пишете стихи?
— Писала когда-то, — задумчиво протянула она. «Вот как, — пронеслась ревнивая мысль Армана, — и связано это было наверняка с любовью . Ясно». Но он быстро овладел своими чувствами и отшутился:
— А раз сейчас вы не пишете стихов, то не сможете судить о моих стихах. Анна ничего не ответила и рассмеялась. Вспоминался и другой день. Было это весной, в марте, число забылось, но что был вторник и двенадцать с минутами, он помнит точно. Арман собирался позаниматься в библиотеке. Спускаясь на эскалаторе метро, он подумал о ней, Анне. Вот было бы чудно, если б он встретил ее сейчас. И он тотчас увидел ее. Но она поднималась на эскалаторе, так что пути их расходились. Он улыбнулся Анне, поздоровался, а она не заметила его, думала о чем-то своем, в складках губ ее таилось осуждение, легкое презрение ко всем. Но ему нравились эти складки у губ, он мечтал их поцеловать, узнать вкус ее кожи. И она, как всегда, была одна, величественная, как Богиня. Сердце Армана зашлось от боли, забилось тревожно и беспокойно. «Чаще всего любовь дает о себе знать именно такой нестерпимой болью», — подумал Арман. Потом достал блокнот и записал:

Кто ж эту боль назвал любовью
Ведь сердце истекает кровью…

Затем, уже выйдя из метро, он написал стихотворение, волнуясь и страдая. Когда прочитал все стихотворение, оно показалось ему сентиментальным, но разве сентиментальны не все влюбленные? О нечаянной встрече и о своих чувствах о, разумеется, умолчал. Но он не мог не замечать, что нравится Анне, она с радостью соглашается на встречи с ним. Арман часто говорил ей о своем восхищении ею, но как-то незаметно для себя заговорил и о своей любви, потом, робея, боясь отказа, предложил ей стать его женой. Анна посерьезнела, заговорила о разнице в годах, это обязательно скажется на их взаимоотношениях, не надо быть наивным.
— Мне было двенадцать, а ты только родился, представляешь… Арман ждал этого разговора и сказал ей, что она, как доброе вино, с годами только лучше и ценнее.

В августе они поженились. Арман еще в начале их брака рассказал ей о себе, о горьких днях детства, сказал, что ни за что не расстанется с ней, разрушенный брак для него равен смерти. Вскоре у них родились два мальчика, они были погодками. А дальше счастливых дней становилось меньше и меньше. Они думали о разном и по-разному. Жена стала раздражаться все чаще, тяготясь домашним бытом, срывала на нем неприятности на работе, ворчала по всякому пустяку. Помня о том, что он страшился развода, она при случае грозила ему этим. Скоро она стала домашним законодателем, давала ему насмешливые прозвища, звала его деревенщиной и простачком. Его природную доброту и гостеприимство, которое было столь ценимо на Кавказе, она называла раболепством. Да, так она всякий раз она расценивала его желание угостить людей, быть к ним добрее.

— Эх, ты еще совсем зеленый, — говорила она со вздохом. Выходило, что разница в возрасте давала ей все преимущества и являлась ее достоинством. Арман в то время учился в аспирантуре и совмещал учебу с домашними обязанностями, которые все множились. Готовка и стирка, покупка продуктов и уборка легли тяжелым бременем на его плечи. Иногда , правда, Анна надевала передничек, жарила картошку с луком и мило беседовала с ним. Это было странно и необъяснимо, потому что брак все более омрачался ее несправедливостью и нетерпимостью к любым промахам Армана. Жене доставляло какую-то радость доказывать его неправоту и непрактичность в делах, а затем подчеркнуть собственное превосходство и проницательность.

Как-то Арман решил побывать на лекции жены: она так энергично покрикивала на него дома, интересно, какова она в аудитории? И то, что он увидел на занятии, его потрясло. Рассказывала Анна о Диккенсе тусклым голосом, монотонно, сбиваясь и поглядывая на записи. Анализировала его произведения и того хуже, часто замолкала на полуслове, а потом остальную часть лекции уже читала с листа. Разочарование Армана было полным. Он уважал людей, увлеченных своей работой, умеющих других зажечь своей энергией, а тут скука длиною в полтора часа. И при всем этом уверенный вид, театрально приподнятые брови. Теперь Арман находил усладу только в общении с детьми. Был для них именно тем отцом, каким видел себя в мечтах. Жена, дымя сигаретами, часами лежала на диване в несвежем халате, читала что-то важное для себя и время от времени отпускала колкости мужу, который сидел на коврике с сыновьями, строил из кубиков домики и смеялся с ними.

— Ты и сам такой же малыш, молокосос… — бросала она в сердцах. Приязнь и уважение к жене сменились отвращением. Обеды за общим столом перемежались с обидами. Иногда жена во время еды кидала в него кусками хлеба, швыряла посуду. Однажды жена плеснула в лицо чай, чтобы он удостоверился, что чай остыл, а такой она не привыкла пить.

Это стало концом их отношений. Анна была искренне удивлена, когда Арман заговорил о разводе, она была уверена, что он на это не решится. Но Арман был непреклонен. Потом она стала кричать, что здесь явно не обошлось без какой-то «дряни», и стала вести домашнее следствие. Но вскоре поняла, что никакой «дряни» нет и в помине. Тогда она стала ему грозить, метаться в истерике и ругаться. Это не прибавило ей привлекательности, не вернуло хорошего отношения. Потом Анна успокоилась, принялась наряжаться, стала уходить надолго из дому, стараясь вызвать у Армана ревность. Но у него в душе было одно презрение к ней. Они разъехались. Жена оставила ему детей, взяла себе мебель и библиотеку, которую собирал с такой любовью Арман.

Попытка обмануть судьбу окончилась неудачей. Арман уже не верил в возможность обрести счастье в личной жизни, найти женщину, которая бы отвечала его идеалам. Но дети между тем росли, радовали его успехами в школе и сердечным отношением к нему. Он казался их старшим братом и другом. Арман всегда посвящал детей в свои радости и огорчения, советовался с ними. Чем бы ни занимался Арман, он вкладывал в дело свою душу, может, потому он не ощущал трудностей в жизни, какая-то радость постоянно пела в нем, его не покидало веселое расположение духа.

Вскоре Арман стал кандидатом филологических наук, затем защитил докторскую. Арман сумел издать два поэтических сборника. Некоторые его стихи были положены на музыку известным композитором и стали довольно популярны. Мечта детства начинала сбываться. Был у него и довольно длительный роман с одной поэтессой и переводчицей, но до брака дело так и не дощло. Она переехала на жительство в Америку, потом стала звать его, сулила работу и хорошую жизнь. Арман отшучивался, отнекивался. В ответ звонки стали реже, зазывания неопределеннее. Родители Армана вышли на пенсию, перебрались в Москву, полюбили внуков и всячески потакали им. Всем своим поведением они старались заслужить прощение Армана. Арман им не сказал ни слова упрека, иногда он думал, что не будь в его детстве таких страданий, унижений, бедности, он продолжал бы, как некоторые из его прежних школьных товарищей, жить ограниченной провинциальной жизнью. А теперь его жизнь интересна, даже замечательна и что с того, что в личной жизни ему не повезло. Он был все равно счастлив. А теперь вот решил поехать в город детства на месяц, побывать в родных местах. Младший сын обещал на машине заехать за ним.

Вот так Арман оказался здесь. Мысли и воспоминания уводили Армана в самые тихие уголки города. Когда он возвращался в свою комнату, то замечал колыхание занавесок на окнах. Он пытался увидеть наблюдающих, всматривался — головы исчезали. Арману нравилось сидеть в уютном парке, как когда-то в детстве, когда он сбегал с уроков. Он так же упивался тишью этого парка. Рядом, на скамейке, лежала свернутая солнцем, пожелтевшая газета с новостями, давно утратившими свою ценность. Тенистая дорога уводила в лес, за которым бежала речка. Радовала нежная трава, в ней притаились маки, дурманя голову ароматом перегретых цветов. А вот эти цветы — он не помнил, как они называются — были по-прежнему прекрасны. Как в детстве. Как чудесно они пахнут, а какие нежные лепестки! Арман нагнулся, поцеловал лепестки, вдохнул их терпкий аромат. Куст жасмина внезапно зашевелился, осыпая землю пахучим белым облаком. Потом послышалось какое-то движение и приглушенное хихиканье. Впрочем, возможно, это ему лишь померещилось. И Арман увлекся созерцанием вечных копуш — муравьев. Живущий неподалеку от этих мест мальчишка, возвращаясь домой с уловом рыбы, заметил, как Чабанян, занимавший умы его сограждан, больше часа занят тем, что с улыбкой наблюдал за снующими возле дерева муравьями, словно бы ободряя их терпеливый труд. А одного даже на пальце подержал, потом осторожно, как ребенка, опустил вниз. Мальчик рассказал об увиденном соседям, торопливо смакую подробности подсмотренные и прибавленные от себя. Не был оставлен без внимания ни один жест Армана. Мнение о нем было составлено тут же самое строгое, не знающее компромиссов.
— С ума сошел совершенно, — первой нарушила молчание старушка, которая при этом вязала носок. — Как его тетка.
— Да уж, плохо у него с мозгами, плохо, — подхватили сидящие рядом, стряхивая на траву шелуху от семечек. А когда Арман вечером, возвращаясь к себе, улыбнулся женщинам, сидящим у ворот дома, вежливо кивнул и поприветствовал: «Добрый вечер!»- те, перемигиваясь и толкая друг друга в бока, ответили в один веселый голос:
— Добрый вечер, кормить нечем…
Арман ничего не ответил и стал молча отпирать дверь комнаты. Но шутницы остались необычайно довольны собой и за ужином пересказывали вторящим их смеху домочадцам свою стихотворную реплику.

Внес еще большее оживление в жизнь городка голос другого очевидца. Им оказалась десятилетняя девочка. Польщенная любезным вниманием взрослых, она божилась, что видела интересующую всех личность в парке. Он, уверенный в том, что его никто не видит сквозь густую листву кустов, со слезами на глазах нюхал цветок, ласково поглаживал и целовал лепестки, как женщину. Тут все стали наперебой вспоминать его лишенные всякого смысла и назначения прогулки, его долгие наблюдения за плывущими облаками, неподвижное стояние перед заброшенным и заросшим сорняками домом. Все вновь единодушно сошлись на том, что в его поведении есть какой-то выверт, странность.

Как-то вечером, когда он ужинал в ресторане и запивал бифштекс белым вином, к Арману подсел общительный молодой человек и радостно крикнул, чтобы за соседним столом имеющие уши да слышали:
— Угости меня, приятель, своим Винченцо Беллини. Дружки парня захихикали, восхищенные его музыкальной шуткой. Арман, не говоря ни слова, налил ему вина в рюмку, сделал рукой приглашающий жест. Весельчак хотел выпить, но поперхнулся, вспомнив свою удачную шутку, и опрыскал стол. Раз или два в неделю Арман шел в другую часть города на междугородние переговоры с Москвой. Возвращался он с просветленным, радостным лицом. Ему трудно было оторваться от созерцания величавых чинар, голубого купола минарета, растущих по обочинам дорог полевых гвоздик. Потом, нехотя, шагал он к своему пристанищу.
— Чабан, ты куда идешь, что за секретные прогулки? — вдруг остановил его голос молодого человека, который отстал от друзей и решил потешить себя шуткой. Шутник этот был одет согласно моде их городка: лакированные круглоносые туфли со скрипом наверняка наполняли его душу восторгом и тайной гордостью. Арман остановился, возмущенный такой наглостью.
— Да отстань ты от него, он спешит к своим любимым овцам, — захлебываясь от смеха, поддержал шутника его приятель. Арман побледнел и заговорил тихим, вдруг осевшим голосом:
— Как не стыдно, чем вы живете! Неужели ничем другим нельзя занять ваш ум, ничем нельзя увлечь, тронуть? Потом он мысленно упрекнул себя за высокопарные слова, но иных слов он не находил. Арман резко повернулся и быстро зашагал прочь, устало махнув рукой. Но потешники поняли, что такого рода шутки способны причинить ему боль и вывести из себя. Происшедшее не осталось тайной ни для кого. На следующий день вечером, когда он проходил по узкой, густо обсаженной деревьями улице, мимо мигающих и бледных фонарей, послышался свист. Потом чья-то детская рука запустила вслед ему камень. Арман от внезапной боли в сердце прислонился к дереву, перевел дыхание. Город детства предал его, объявил ему войну. За что?!!!…

Глумливые шутки становились обычным явлением. Шел ли Арман за хлебом в булочную, отправлялся ли на рынок, всегда находились желающие сопровождать его и отпускать разные замечания. То ему говорили, что по нему сохнут самые красивые девушки города, то, что видели его ночью в обществе женщины не слишком твердых правил, то стыдили его: как не совестно, дескать, забираться вечером на тутовое дерево, что растет перед баней, чтоб поглядывать за купающимися женщинами. Такого сраму в их городке не было. А тут и вовсе заулюлюкали озорники, когда он возвращался однажды из книжного магазина с аккуратной стопочкой книг.
— Какие мы культурные!…Какие важные, образованные, очки носящие, нос задирающие! Толпа разгорячилась, вдохновилась, все чувствовали себя участниками веселого спектакля.
— Не обижайся, Чабан! — крикнул кто-то из толпы.
— Мы тебя любим и уважаем, за хвост берем и провожаем… Арман круто повернулся, понимая, что говорить с ними, увещевать бесполезно, но он случайно оступился и под дружный хохот упал в канаву с мутной, скверно пахнущей водой. Рядом, раскрыв страницы грязной воде, погружались книги, тяжелея и меняя свою первоначальную форму. Хрустнули очки. С трудом поднявшись, Арман брезгливым взглядом окинул промокшую одежду и направился к дому. Толпа поняла, что хватила лишку, отстала.

На следующий день приехал сын Армана Чабаняна — высокий молодой человек с милым, улыбающимся лицом. Он подвез на своей машине бывшего жителя этого городка, коллегу по работе, решившего навестить свою родственницу, живущую напротив того дома, где квартировал Чабанян. Его спутник и рассказал потом любопытствующим много такого, от чего они растерялись. Оказывается, Чабанян — профессор университета , поэт, им написаны сборники стихов, правда, под чужой фамилией. А самое интересное , те песни, которые так нравились горожанам, звучат на его слова. Через день, прильнувшие к стеклам люди наблюдали, как сын помог отцу внести чемодан в машину, заботливо прикрыл за ним дверцу, улыбаясь какой-то шутке отца. Потом все увидели, как Чабанян вернулся в дом и взял с собой букетик цветов, который позабыл на столике, перед дверью комнаты. Лицо Чабаняна без очков выглядело совсем другим, незнакомым. Затем машина, весело урча, укатила, поднимая за собой облако пригретой солнцем дорожной пыли.

© 2008 Лоретта Оганезова